Игра в бисер - Страница 117

117

Кнехт, приветливо глядя на него, ответил:

– Глубокочтимый Магистр, в моем письме заключено два содержания, оно преследовало две цели, и я не думаю, что оно оказалось совсем уже бесцельным и безуспешным. В послании моем содержалась личная просьба, чтобы меня освободили от моего поста и разрешили приложить мои знания в другом месте; эту личную просьбу я рассматриваю как нечто сравнительно второстепенное, каждый Магистр обязан по возможности отодвигать на задний план свои личные интересы. Просьба была отклонена, с этим мне пришлось примириться. Но мое официальное послание содержит еще и многое другое: кроме моей просьбы, оно содержит много фактов и отчасти мыслей, их я считал своим долгом довести до сведения Коллегии и рекомендовать ее вниманию. В результате все Магистры, или почти все, ознакомились с моими доводами и предостережениями, и хотя большинству из них это кушанье наверняка пришлось не по вкусу и отнеслись они к нему скорее всего неодобрительно, все же они прочитали и приняли к сведению, что я счел нужным вам сообщить. То, что они не встретили мое послание восторженно, в моих глазах не неудача, ибо я не искал ни восторгов, ни одобрения; моей целью скорее было пробудить в моих коллегах беспокойство, растревожить их. Я бы весьма сожалел, если бы по упомянутым вами причинам воздержался от отправки моего труда. Велико ли, слабо ли было его воздействие, оно все же прозвучало призывом и сигналом тревоги.

– Разумеется, – нерешительно отозвался предстоятель, – и все-таки загадка этим для меня не исчерпывается. Если вы хотели довести до слуха Коллегии ваши призывы, сигналы и ваши предостережения, зачем же вы ослабили, даже поставили под угрозу воздействие ваших золотых слов тем, что связали их с приватной просьбой, к тому же с такой, в выполнимость которой вы сами не очень-то верили? Этого я так и не понял. Но, надеюсь, пойму, когда мы поговорим обо всем обстоятельно. Во всяком случае, именно в этом слабое место вашего послания: в соединении призыва с ходатайством, предостережения с просьбой. Ведь у вас, надо думать, не было никакой необходимости использовать форму просьбы, дабы донести до нас свои предостерегающие речи. Вы легко могли устно или письменно воздействовать на ваших коллег, если считали нужным их «растревожить». А ходатайство пошло бы своим официальным путем.

Кнехт дружески кивнул ему.

– Да, – бросил он, как бы вскользь, – возможно, вы и правы. И все же, взгляните попристальней на это довольно сложное дело! Ни в моих предостережениях, ни в моем ходатайстве разговор не идет о чем-то будничном, привычном или обыденном, они уже потому связаны друг с другом, что они необыкновенны и рождены необходимостью, что они выходят за пределы общепринятого. Ведь отнюдь не привычно и не принято, чтобы человек без уважительного внешнего повода вдруг начал заклинать своих коллег вспомнить о бренности, о спорности своего существования, точно, так же, как непривычно и не принято, чтобы касталийский Магистр добивался места школьного учителя за пределами Провинции. С этой стороны оба содержания моего письма близки одно другому. Для читателя, который бы с полным вниманием отнесся к моему посланию в целом, в результате прочтения, по-моему, должно бы стать ясным: тут не просто какой-то чудак оповещаете своих предчувствиях, стараясь внушить их своим коллегам, но этот человек более чем серьезно относится к своим мыслями к грозящим бедам. Он готов оставить свой пост, сбросить свой сан, перешагнуть через прошлое и начать жизнь сызнова на самом скромном поприще, ибо он пресыщен и саном, и мирным житьем, честью и авторитетом, он жаждет избавиться от них, откинуть их прочь. Из подобного послания – я все еще пытаюсь поставить себя на место моего читателя – вытекают, с моей точки зрения, два вывода: либо автор сей морализирующей проповеди, по несчастью, повредился в уме и, значит, для роли Магистра в любом случае более непригоден; либо, если автор сего нравоучения не сумасшедший, но пребывает в здравом рассудке, в его проповеди, в его пессимизме таится нечто большее, нежели каприз или чудачество, а именно какая-то реальность, какая-то истина. Так приблизительно я представлял себе ход мыслей моего читателя и должен сознаться, что тут я просчитался. Мое ходатайство и мой сигнал тревоги не только не поддержали и не усилили друг друга, но их просто не приняли всерьез, не пожелали в них вдуматься. Повторяю, меня это не слишком опечалило и не особенно удивило, ибо по существу я, несмотря ни на что, такого результата ожидал и, собственно говоря, заслужил. Дело в том, что мое ходатайство, в успех которого я не верил, было своего рода уловкой, жестом, формальностью.

Лицо Магистра Александра стало еще более серьезным и почти хмурым. Но он не прерывал Кнехта.

– Отсылая свое ходатайство, – продолжал тот, – я отнюдь не надеялся всерьез на благоприятный ответ и не радовался таковому заранее, но равным образом я не был также намерен смиренно принять отказ как непререкаемое решение.

– …не намерены принять ответ вашей Коллегии как непререкаемое решение… не ослышался ли я, Magister? – перебил его Александр, резко подчеркивая каждое слово. Он, очевидно, только сейчас полностью осознал серьезность положения.

Кнехт слегка поклонился.

– Разумеется, вы расслышали правильно. Так и есть: я едва ли мог надеяться на успех моего ходатайства, и все-таки счел необходимым подать его, чтобы соблюсти порядок и форму. Тем самым я предоставил достопочтенной Коллегии возможность подобающим образом покончить с этим делом. Но я уже с самого начала имел также намерение, буде она не склонна пойти на такое решение, не останавливаться и не успокаиваться, а действовать.

117