Игра в бисер - Страница 81

– Еще раз благодарю тебя, Петр, – сказал он. – Тебе, очевидно, известно, что у Магистра есть кое-какие обязанности. Я не могу надеть шляпу и отправиться в путь, сначала надо привести все в порядок. Надеюсь до послезавтра управиться. Как ты считаешь, успеешь ты закончить свою работу в Архиве? Да? Тогда я дам тебе знать, как только освобожусь.

И действительно, Кнехту удалось через несколько дней в сопровождении Петра отбыть в Монпор. Когда они по приезде сразу же отправились в окруженный садами павильон старого Магистра музыки, в тихую милую келью, они услыщали доносившуюся из задней комнаты музыку, нежную и прозрачную, но уверенную и восхитительно бодрую музыку. Должно быть, там сидел старик и двумя пальцами наигрывал двухголосную мелодию. Кнехт тотчас же узнал ее: это была пьеса конца шестнадцатого века из сборников двухголосных песнопений. Он остановился, его проводник тоже, оба они стали ждать, покуда Магистр кончит. Только тогда Петр громко обратился к старцу и сообщил ему, что он приехал и привез с собой гостя. Старец показался в дверях и приветливо улыбнулся им. Эта всеми любимая улыбка Магистра музыки была такой детски открытой, лучащейся сердечностью и приветливостью; прошло почти тридцать лет, как Иозеф Кнехт впервые ее увидел, и раскрыл, и подарил свое сердце этому доброму наставнику, в тот щемяще-блаженный утренний час в музыкальном классе, и с тех пор он часто видел ее, эту улыбку, и всякий раз с глубокой радостью и странной растроганностью, и между тем как волосы наставника седели и стали совсем белыми, как его голос делался все тише, его рукопожатие слабело и походка становилась медлительной, его улыбка нисколько не теряла своего свечения и обаяния, своей чистоты и искренности. И сейчас друг и ученик старого Магистра увидел, убедился: лучистый и безмолвный зов, исходивший от этого улыбающегося старческого лика, чьи голубые глаза и нежный румянец с годами становились все светлее, был уже не тот, не прежний и привычный – он стал сокровеннее, таинственнее и интенсивнее.

Только теперь Иозеф Кнехт осознал, в чем, собственно, состояла просьба студента Петра и насколько он сам, полагая, что уступает этой просьбе, вознагражден с лихвой.

Первым человеком, с которым он поделился этой мыслью, был его друг Ферромонте, в ту пору библиотекарь знаменитой музыкальной библиотеки Монпора. Он-то и описал состоявшийся разговор в одном из своих писем. «Наш старый Магистр музыки, – сказал Кнехт, – был ведь и твоим учителем, и ты очень его любил, скажи, а теперь ты часто его видишь? – Нет, – ответил Карло, – то есть я, разумеется, встречаю его нередко, когда он совершает свою прогулку, а я как раз выхожу из библиотеки, но разговаривать с ним мне уже несколько месяцев не доводилось. Он ведь все больше замыкается в себе и, по-видимому, не слишком хорошо переносит общество людей. Раньше он уделял целый вечер таким, как я, своим бывшим репетиторам, тем, кто служил в Монпоре, но уже примерно с год, как вечера эти отменены, и всех очень удивило, когда старый Магистр поехал на вашу инвеституру в Вальдцель.

– Да, – заметил Кнехт, а когда ты встречал его, тебе не бросились в глаза никакие изменения?

– О да, вы, должно быть, говорите о его превосходном виде, о его веселости, странном сиянии, исходящем от него. Еще бы, мы заметили это. По мере того как силы его убывают, его веселость растет с каждым днем. Мы давно привыкли к этому, вам же это, конечно, сразу бросилось в глаза.

– Его фамулус Петр, – воскликнул Кнехт, – видит его гораздо чаще, чем ты, но даже он не смог привыкнуть к этому. Он сам отправился в Вальдцель, дабы побудить меня приехать сюда, конечно же, подыскав подходящий предлог. Что ты думаешь о нем?

– О Петре? Он неплохо знает музыку, однако он скорее педантического, нежели творческого склада человек, несколько тяжеловесный или тяжелодумный. Старому Магистру музыки он предан бесконечно и отдал бы за него жизнь. Мне кажется, что его служение при обожаемом повелителе и кумире поглощает его без остатка, он одержим им. У вас не сложилось такого впечатления?

– «Одержим»? Мне кажется, что этот молодой человек не просто одержим некоторой слабостью или страстью, он не просто влюблен в своего старого учителя и боготворит его, – он одержим и зачарован действительным и подлинным феноменом, который он лучше видит или лучше воспринимает чувством, чем все вы. Я расскажу тебе, чему я только что был свидетелем. Сегодня я отправился к старому Магистру музыки, которого не видел уже более полугода; судя по нескольким намекам его фамулуса, я мало или даже ничего не ожидал от этого визита: мне попросту стало страшно, что почтенный старик в ближайшее время может нас навсегда покинуть, и я поспешил сюда в надежде еще раз повидать его. Когда он узнал и приветствовал меня, лицо его засветилось, но при этом он ничего не сказал, только выговорил мое имя и подал руку, и мне почудилось, что и движение это, и сама рука светятся, что от всего этого человека, или, по крайней, мере, от его глаз, белых волос и бледно-розовой кожи исходит какое-то тихое и холодное излучение. Я сел рядом с ним, он отослал студента только взглядом и повел со мной самый странный, диковинный разговор, в каком я когда-либо участвовал. Вначале, правда, меня озадачивало и угнетало, да и стыдило, что я все время обращался к старику и задавал вопросы, и на все он отвечал мне только взглядом; я никак не мог уразуметь, означают ли для него сообщения и вопросы нечто большее, нежели докучливый шум? Это меня сбивало с толку, разочаровывало и утомляло, я казался себе таким лишним и назойливым: что бы я ни говорил Магистру, на все он отвечал только улыбкой или коротким взглядом. Более того, не будь эти взгляды стодь доброжелательными и сердечными, я подумал бы, что старец откровенно потешается надо мной, над моими рассказами и расспросами, над всей моей ненужной поездкой и моим визитом к нему. В конце концов нечто от этого и впрямь скрывалось в его молчании и улыбке, они и в самом деле выражали отпор и вразумление, но по-иному, на ином уровне, на иной смысловой ступени, чем это могли бы сделать, скажем, насмешливые слова. Я должен был сначала выбиться из сил и претерпеть полное крушение моих, как мне представлялось, терпеливо-вежливых попыток завязать разговор, прежде чем я начал догадываться, что этот старец мог бы без труда совладать с таким терпением, таким упорством и такой учтивостью, которые были бы во сто крат больше моих. Возможно, что эти мои попытки продолжались четверть часа или полчаса, – мне показалось, что прошло полдня, я уже начал впадать в уныние, начал уступать усталости и досаде, сожалеть о своей поездке, во рту у меня пересохло. Вот он сидит передо мною, почитаемый мною человек, мой покровитель, мой Друг, который, сколько я себя помню, всегда владел моим сердцем и доверием и ни разу не оставил ни единого моего слова без ответа, а теперь он прямо передо мной и видит, как я говорю, или, пожалуй, не слышит, весь спрятавшись и затаившись за этим своим сиянием, за своей улыбкой, за своей золотой личиной, недосягаемый, весь уже частица иного мира, с иными законами, а все, что я хотел передать ему словами из нашего мира в его мир, все отскакивало от него, как дождь от камня. Наконец – у меня уже не оставалось надежды – магическая завеса пала, наконец он пришел мне на помощь, наконец сказал что-то! И это были единственные слова, услышанные мною от него за весь сегодняшний день.